Читаем без скачивания Крысиный Король. Жили-были мы - Елена Четвертушкина

Хотя, кто знает, – не глупец же сказал: врачу, поди, сведи бородавки у себя с носу, а там, может, и увидишь, как вынуть всякое разное вредное из внутренностей ближнего своего.

…Попав обратно в Город, я занималась, конечно же, ужасно интересной учёбой, вот только имела неосторожность влюбиться в своего опекуна. Как и положено по законам жанра – по уши. Никаких особенных эскапад я себе не позволяла по причине болезненной застенчивости и непрошибаемой невинности, только писала ему тайком каждый день письма, в которых было очень много литературы и очень немного собственно страстей, о которых я тогда имела, слава Богу, чисто книжное представление. Маркиз (до сих пор горжусь тем, что моя скрытность почти граничила с деликатностью) о письмах ничего не знал, равно как и о моих страданиях, и довольно охотно проводил со мной нечастое свое свободное время. То, чем эта мыльная опера закончилась, лучше всего расскажут письма. Упаси Боже – не стану приводить их тут все, только основные, исключительно ради того, чтобы ясно стало: я была в то время непростительно юной, непростительно романтической, непростительно наивной идиоткой.

…А теперь вот, в старости, думаю – может, Господь милостив настолько, что с тех пор изменилось не так уж много?..

Нет ответа.

Поэтому – письма.

1 письмо.

«– Знакомьтесь, маркиз – моя дочь, Зоринка Норенс. Зоринка… Маркиз де Ла Оль.

Ты сдержанно киваешь.

Пауза.

Я узнаю, замираю, вспыхиваю.

– Здравствуйте…

Сказав пару приличествующих случаю слов, отец нас оставляет – у него много дел. Ты идешь его проводить.

На улице – дождь. Будто и не весна вовсе, и ветер треплет мокрые ветки, а листья на них совсем уже распустились. Холодно, хоть и май, небо свинцовое… На окнах – капли, как звезды на небе. Окно высокое, стрельчатое. Тяжелые занавески – в тон ковру. Комната – сводчатая, на втором этаже твоего дома. Дом стоит на улице Подзащитных Грешников, на Высоком берегу – самой фешенебельной улице моего Акзакса.

Ты возвращаешься, проводив отца, и я поспешно делаю умно лицо.

Ты говоришь:

– Твой отец… В общем, для тебя всё к лучшему. Алеа якта эст («жребий брошен») … Монастырская школа… это, конечно, неплохо, но… Тебе надо учиться дальше, и, видимо, я смогу помочь. Жить будешь здесь. Только давай договоримся сразу, ребенок: библиотека, сад, кухня – пожалуйста, но в мой кабинет носа не совать.

Надо же, а я тебя за умного держу… Сдался мне твой кабинет! Что может заинтересовать «ребенка» в кабинете – окно, задраенное наглухо? Ковер нетоптанный?..

О монастырской школе ты говоришь так, как будто меня привезли из лепрозория. А мне, между прочим, там очень даже нравилось, потому что там все были добрые, и любили меня, и учили рисовать, и петь, и читать стихи…»

Не могу не прервать письма для справки.

Ничего, что могло бы напугать трепетного обывателя, в монастырской школе мы с Джой (моей обретенной там, и, как выяснилось потом, пожизненной подругой) так и не увидали, хотя последующие друзья долго отказывались нам верить. Ни Джой, ни я в детстве к религии никак не прикасались, поэтому в монастыре нам многое казалось не слишком понятным, но и не сказать, чтобы как-то неприятно. Мы, попавшие именно в монастырскую школу не по личной вере, а по произволу дураков-взрослых, насилия над собственной личностью, безусловно, терпеть не собирались, но готовы были сочувствовать чужим порядкам, которые добрые люди просили соблюдать, со всем уважением к нам. Единственное, что на самом деле убивало, так это публичность: общие спальни, дортуары и туалеты. Невозможность ни на секунду остаться наедине с собой… Суровые монастырские правила были не слишком понятны двум девочкам, не собиравшимся сочетаться на всю жизнь со Христом.

Но!

Но добрая сестра Елена читала нам перед сном и Агату Кристи, и Конан Дойля, особо обращая наше внимание на тот факт, что замечательные эти авторы были, безусловно, верующими людьми, и все удачи и подвиги своих героев полагали несомненной милостью Божьей.

Но, кроме того, сестра Наталья разрешала лазить по деревьям, и не ругала никогда, только просила быть поосторожней, и смеялась, замечая, что вот если бы тот мытарь не умел лазать по дереву, – кто знает, как сложилась бы его судьба?! И говорила из Писаний и про Кану Галилейску, и про лилии, которые не прядут и не ткут, и мы всё понимали, и то, что говорила она, и то, что читала из Евангелий… Всё это хоть и не увлекало как-то особенно, но казалось нам, в наши шесть-восемь лет, абсолютно разумным и справедливым. А потом стало совсем интересно, но тут школа кончилась.

Поэтому – опять письма.

«…Называть человека на 18-ом году его жизни ребенком – рискованно, мудрец, даже при нашей с тобой разнице в возрасте – 12 лет. Меня-то она, собственно, никак не волнует, эта разница, но что поделаешь? – наверное, надо было так соскучиться, как я по тебе соскучилась, чтобы налаживать эту – через 8 комнат – странную переписку.

Надежды? – дождь идет. Слова на самом деле прозрачны и недолговечны, они осыпаются на чистый лист, как капли дождя на стекла окон.

– Ты всегда такая молчаливая?.. Конечно, от первой встречи трудно ждать непринужденности, но я надеюсь, у нас ещё будет время…

Первая встреча? – ох, извини.

Ты мудрец, но этого ты не знаешь. И никто не знает – только я, да Артур. И было это 5 лет назад. И обретались мы тогда на Щучьем Усе. И папе, занимавшему крупный государственный пост, срочно потребовалось тихое место для секретной встречи. Потом, позже, я узнала, что из Мидо-Эйго, загадочной страны за железным занавесом, был выслан «по тихому» за участие в антигосударственном заговоре некий человек 24-х лет, талантливый, горячий, нетерпеливый, дипломат и чернокнижник. Да ещё с рекомендательным письмом от близкого друга моего отца… И папа вспомнил про Щучий Ус. Без сомнения, там свидетелей можно было не опасаться: дети в счёт не шли, а слуг опытный царедворец набирал лично.

И всё-таки свидетели нашлись.

Артур в те времена ещё болтался дома, готовясь к поступлению в военную школу, а я приехала на Рождественские каникулы. Вполне допускаю, что папа об этом не знал. Разбуженные сдержанной суетой в неурочный час, мы с Артуром индейским шагом покинули спальни, обогнули дом по застекленной холодной галерее второго этажа («…Я же говорил тебе, балда, что папа не мог забыть про твой день рождения! Просто у него дела тогда были, всего-то и опоздал на две недели – подумаешь!»), и забрались в гулкую оранжерею, отделенную от каминного зала многосуставчатым остеклением. Отец, конечно, забыл о моём дне рождения, но подарок он мне всё же сделал – я увидела тебя. Впечатление, которое ты произвел, в моем внутреннем мире вполне можно сравнить с государственным переворотом, хотя, скорее всего, особо романтическую атмосферу создавало то обстоятельство, что говорили вы на неизвестном нам языке.

…Потом Артур сказал:

– Хоть бы на минуту к нам заглянул… Конечно, на всяких там у него время есть… А мы?!

Я сказала:

– Ему некогда.

Артур резонно возразил:

– Нам тоже некогда! С утра до ночи – учителя эти дурацкие, гувернантка твоя – дура ну, просто выдающаяся: «Фройляйн… Нихт ломать зонтик, нихт…» Тебя не дождёшься… Давай вот что: я завтра стащу из кабинета винчестер, зароем около беседки, в снег. А когда у тебя каникулы кончатся – сбежим в пираты! Спорим – там нужны отчаянные люди вроде нас…

Увы – бедная я! – мне уже было не до пиратов.»

Письмо № следующее.

«Удивительно, как так получается – родной, до печенок, казалось бы, знакомый город, и столько неожиданных подарков-открытий… Каменный, через канал, узловатый мост с железными перилами, изящное продолжение аллеи городского сквера, – а с обеих сторон, с газона, на мост забрался пестролистный плющ, и теперь свисает в каменные пролёты моста (тёмные и глухие) русалочьими, небрежно чесаными зелено-желтыми косами… Знаешь, а раньше, очень давно, надежность новопостроенного моста проверяли, прислушиваясь к падению на него дождевых капель. Я недавно нашла в библиотеке книжку, и выяснила: этот метод называется «ударно-эховый способ анализа повреждений». Он не требует ни денежных затрат, ни перекрывания дорог, только человеческого – профессионального – фактора…

Между Арденалью и Коммерс – лестница-переулок из каменных плит; справа, на террасах – сквер с плакучими ивами, лохматыми рододендронами, половичком тюльпанов и белоснежными, пухлыми страусиными перьями цветущей спиреи. Слева, ступенями, двухэтажные домики окнами внутрь; к вершине холма, на которую карабкается переулок, дома становятся ниже на этаж (нарастая этажностью с другой своей стороны, выходящей на иную, спускающуюся вниз, улицу или переулок), а господствующую высоту победно заняла гордая церковь со стройной колокольней…